Витте

Витте, Сергей Юльевич, граф, русский государственный деятель, род. в Тифлисе 17 июня 1845 г., воспитывался в семье своего дяди по матери, ген. Фадеева, ультра-русской и ультра-дворянской. Брат матери В. был известный военный писатель, а старшая сестра ее - известная беллетристка (Зинаида Р. - Е. А. Ган). Семья была настолько "русская", что ей неприятна была "немецкая" фамилия В., и С. Ю., поэтому, не хотели учить немецкому языку. Когда, по окончании университета, С. Ю. хотел остаться при нем для приготовления к профессуре, семья решительно воспротивилась этому, как недворянскому делу. Под влиянием дяди, В. сильно увлекся славянофилами, Аксаковым, Самариным, Хомяковым, Тютчевым, - в частности, и славянофильским взглядом на самодержавие. Влияние это оказалось решающим на всю последующую деятельность В., несмотря на суровые уроки жизненного опыта.

С. Ю. Витте (род. в 1845 г.). С этюда для картины 'Торжественное заседание Государственного Совета'. И. Е. Репина (род. в 1844 г.). (Городская галерея П. и С. Третьяковых в Москве). Энциклопедический словарь Т-ва 'Бр. А. и И. Гранат и К°.'

В университете (одесском) С. Ю. был также очень консервативно настроен. Окончив курс, С. Ю. был приглашен в 1869 г. на службу одной из казенных железных дорог: министерство путей сообщения хотело тогда иметь на службе университантов, с целью выработать из них специалистов по административной и финансовой части железнодорожного дела. Впоследствии эта дорога перешла в эксплуатацию частного общества, а затем вошла в состав о-ва ю.-з. ж. д., при чем В. был утвержден начальником эксплуатации. Бюрократическая карьера В. началась с 1888 г., когда, в качестве управляющего ю.-з. ж. д., он сделался лично известен имп. Александру III. В. отказался пустить царский поезд с той скоростью, какая требовалась двором, и вызвал этим неудовольствие. Но, когда через 2 месяца после того случилась катастрофа в Борках, о В. вспомнили. Он был вызван экспертом в Харьков, а затем сделан директором ж.-д. департамента.

О взглядах В. в 80-х годах можно судить по его книге "Принципы железнодорожных тарифов" (1-е изд. 1883, 3-е - 1910). В политической экономии все свои симпатии В. отдает "реалистической школе" (Шмоллера или "катедер-социализму"), которую он одобряет за "разумный оппортунизм" и за ее идею об "относительности организации народного хозяйства, которая должна сообразоваться со временем, местом и всеми социальными условиями данного общества". Восставая против манчестерства, он в то же время восстает и против "государственного вмешательства quand meme", считая его такой же "утопией", ибо "самые благие пожелания высшего правительства, если отсутствуют или испорчены орудия для их обоснования и проведения вглубь общественного организма, не только остаются без последствий, но часто производят воздействия противоположные тем, к которым стремились" (Те же взгляды, с народническим оттенком, выражены в статьях В., помещавшихся в "Руси" И. С. Аксакова). Он в особенности восстает против слепого подражания Бисмарку, к какому приглашали люди тогдашней реакции. По его мнению, "школу государственного социализма было бы правильнее назвать экономической школой абсолютного государственного деспотизма". Но он отмечает при этом мнение Лоренца Штейна, что "монархия будущего будет монархией социальной, или она перестанет существовать". И он подчеркивает, что "наиболее крупные предприятия Бисмарка, которые дали повод считать его главой государственного социализма, заключаются в выкупе и эксплуатации железных дорог казною и в страховании рабочих". Однако, применение к России бисмарковских мероприятий В. считает "доктринерством" и высказывается, хотя и условно, против передачи жел. дорог в руки государства. Русский Бисмарк, по тогдашнему мнению В., "озаботился бы, прежде всего тем, чтобы в России возродить живую и деятельную Церковь ("православие, создавшее русскую империю", - опора против "западного" социализма)... в духе любви и свободы... и чтобы распределить равномерно народ по громадным землям Росс. империи ("жалобы на безземелье происходят не от недостатка земли, а от неравномерного распределения населения").., отдавая в собственность именно ему, а не лицам, обеспеченным благами мира сего, как свободную землю, так и ту, которая может, при возможных государственных жертвах, сделаться свободной".

Вступив в ряды высшей администрации В. скоро изменил мнение о "несвоевременности" огосударствления жел. дорог (вследствие недостатка контроля) и эволюционировал в сторону "государственного социализма". По позднейшему заявлению самого В., уже император Александр II обратил внимание на необходимость реформы ж.-д. дела, но "борьба с железнодорожными королевствами (Поляковых и Губониных) была делом нелегким". Только имп. Александр III, "со свойственной его характеру твердостью и определенностью", установил взгляд на ж. д., "как на первостепенные орудия государственности", и С. Ю., прекрасно изучивший, что можно сделать, имея в своих руках тарифы, сделался ревностным помощником Государя. Из директора департамента он сделался (15 февр. 1892 г.) министром путей сообщения, а затем, через 6 месяцев (30 августа) министром финансов, куда и была переведена вся железнодорожная реформа.

В своих позднейших всеподданнейших докладах (1897, 1902) В. не раз подчеркивал, что имп. Александр III "был самолично министром финансов России", взяв на себя "тяжелую обузу" воcстановления бюджетного равновесия. Борьба с дефицитами, и прежде всего в железнодорожном хозяйстве, была переходной идеей от прежней профессии В. к новой. Борьба с дефицитом потребовала осторожных бюджетных исчислений, бюджетная осторожность дала в распоряжение министерства свободные остатки, а остатки были употреблены на железнодорожное строительство в огромных размерах, на перевооружение армии и усиленное судостроение, на конверсию наших займов и т. д. Финансовое ведомство сделалось мало-помалу центром всего государственного управления, и прежний осторожный исследователь тарифов, понимавший пределы возможного влияния государства на народное хозяйство, все шире развивал практику государственного вмешательства. Система сбережений на черный день превратилась в систему выжимания средств из быстро бедневшего населения для употребления, далеко не всегда производительного.

Финансовая политика В. вызывала самые различные оценки. Давшая толчок быстрому развитию промышленности за счет благосостояния деревни, дружественная торгово-промышленному классу и капиталу, туземному так же, как иностранному, но неприятная для аграрных классов, в особенности для дворянского "оскудения", эта политика приобрела много друзей, но создала еще больше врагов. Введение золотой валюты является одной из наиболее бесспорных заслуг В. Он завершил в этом случае то, что подготовили два его предшественника, и завершил в тот момент, когда обесценивание серебра во всем мире сделало реформу неизбежной. Вопреки мнениям Леона Сэ, Лубе и Альфонса Ротшильда, советовавших перейти к биметаллизму, В. решился сразу на крайнюю меру и перешел к монометаллизму. Этим он раздражил не только защитников бумажного рубля, но и защитников серебряного рубля. Тот и другой рубль находили энергичную поддержку у нас, как и в Америке, в представителях аграрных интересов, которым были выгодны обильные и дешевые деньги, создававшие высокие цены земледельческих продуктов. Отсюда агитация против В. со стороны гг. Оля, Шарапова. Только исключительное доверие имп. Александра III помогло В. провести денежную реформу. Другое крупное дело В., как министра финансов, есть введение (с 1894 г.) питейной монополии. Проведение ее, с полным игнорированием интересов частных лиц, стоящих на пути монополии на Западе, должно было еще раз убедить В. в преимуществе русского самодержавия для беспрепятственных опытов "государственного социализма". Кроме фискальных интересов, при введении питейной монополии, могла, действительно, играть роль мысль об уменьшении народного пьянства путем устранения частного интереса в продаже вина. Практика монополии, как известно, пошла вразрез с этой мыслью.

Привычки власти, приобретенные в управлении министерством финансов, в связи с юношеским увлечением идеями славянофильства и с бисмарковской идеей "социальной монархии", лучше всего объясняют то положение, которое В. занял в эти же годы по отношению к земству. По поводу проекта И. Л. Горемыкина, тогдашнего министра внутренних дел, распространить земские учреждения на все части империи, В. написал две больших записки, в которых поставил и решил вопросы: "в какой мере принцип самоуправления соответствует основному принципу нашего государственного устройства, краеугольным камнем которого является идея самодержавия; не находятся ли эти две идеи, идея самоуправления и идея самодержавия, в коренном между собою противоречии и не было ли, поэтому, при введении в 60-х годах земской реформы, допущено крупной ошибки, которую повторять и развивать далее никоим образом не следует". В первой своей записке (предисловие подписано 24 декабря 1898 г.) В. довольно успешно доказывает, что "введение в стране самоуправления или предшествует установлению в ней конституционного режима, или непосредственно следует за ним". Правда, он "далек от мысли, что самоуправление в той форме, как оно существует ныне в нашем государственном строе, может представлять какую-либо серьезную опасность. В русском народе, от низших до высших слоев его включительно, слишком велика преданность своему монарху, и самодержавие составляет вековой устой нашей истории". Однако же, "стоит только наступить какой-нибудь серьезной в государственной жизни минуте, чтобы немедленно ожили мечтания, сохраняемые и лелеемые земствами, о необходимости облечь в форму конституции отношения правительства к общественным классам". "Политическая жизнь каждого народа исполнена бывает всякого рода случайностей". Поэтому, не предлагая полного уничтожения земства, В. высказывается против "дальнейшего развития тех начал, которые могут порождать нежелательные последствия и серьезные затруднения для существующего порядка". Он считает, в то же время, что "ходячее мнение, что нельзя вести хозяйства посредством чиновников, есть устаревший анахронизм", опровергнутый, между прочим, и его собственной деятельностью. "Еще 20 лет тому назад никто (в том числе и сам В., как мы видели) не предполагал возможности ведения казною такого сложного хозяйства, как хозяйство железнодорожное, никто не допускал мысли о введении вин. монополии. Опыт настоящего доказывает обратное".

И. Л. Горемыкин ответил на эту записку В., став на точку зрения более последовательного славянофильства. Он доказывал, что самоуправление есть древняя черта русского народа, что оно неопасно, потому что "русский народ - не государственный, т. е. не стремящийся к государственной власти, не желающий для себя политических прав, не имеющий в себе даже зародыша народного властолюбия". На эту деланную наивность В. ответил своей второй запиской (известной по заграничному изданию), в которой развернул вопрос во всю широту и весьма основательно доказал несовместимость всякого выборного представительства с самодержавием. Конечно, этим было только блестяще доказано положение позднейшего всеподданнейшего доклада 17 октября 1905 г., что "Россия переросла форму существующего строя". Но мы должны предположить, что в то время двусмысленность занятой позиции свидетельствовала лишь о неумении В. подчинить реальные наблюдения над окружающей действительностью - узенькой теории, унаследованной от детства и нашедшей себе оправдание в практике всемогущего бюрократа. Наблюдения над историей русского земства должны были впервые раскрыть глаза В. на несостоятельность исповедовавшейся им доктрины. Но, лишенный широкого политического образования, он так и не сумел разрешить возникшее противоречие.

Вторым толчком, который должен был еще более расшатать политические верования В., было крушение на практике его идеи о "социальной монархии". Действительность и здесь столкнула В. с тем же противоречием. Сколько-нибудь широкая демократическая реформа наталкивалась постоянно на то же препятствие - необходимость охранять "существующий строй". В качестве министра финансов, В., конечно, мог предпринимать только частные меры, вроде отмены круговой поруки или смягчения паспортного устава. Но после кончины имп. Александра III он сделал попытку поднять крестьянский вопрос и в более широком смысле. Дело кончилось, однако, учреждением... дворянской комиссии, под председательством П. Н. Дурново, и попытка В. заговорить в ней о крестьянстве была остановлена в самом начале. За вопросом крестьянским всякий раз поднимался вопрос политический...

В 1902 г. В. предпринял новую попытку, в более широком размере. При содействии Сипягина, было учреждено, под председательством В., особое совещание о нуждах с.-х. промышленности. Признав прямой своей задачей выяснение ближайших нужд с.-х. промышленности и мер, непосредственно направленных на пользу ее, совещание, однако, допускало возможность и обсуждения вопросов "общегосударственного характера", с тем только, что по этим вопросам его деятельность должна была ограничиваться представлением своих предположений на Высочайшее благовоззрение. В. еще более расширил круг деятельности совещания, предложив обратиться к содействию местных деятелей. Как известно, для совещания работали 618 местных комитетов, при участии 13.000 деятелей, из которых половина принадлежала не к числу обязательных членов, состав которых был определен согласно предложению Сипягина. а к числу приглашенных. Труды комитетов изданы В. в 58 томах, и из них составлен ряд сводов по отдельным вопросам. В деятельности самого совещания принимали участие ученые и профессора, напр., А. С. Посников, А. А. Мануилов, А. А. Чупров, Л. И. Петражицкий. В числе вопросов, обсуждавшихся в заседаниях совещания, были такие, как мелкий кредит, аренда (причем выяснилась необходимость дополнительного наделения крестьян). Особенно содержательны стали заседания совещания, когда оно перешло к разбору заключений местных комитетов, при участии сановников, профессоров и других знатоков крестьянского дела. В 28 заседаниях, от 8 декабря 1904 г. по 30 марта 1905 г., были рассмотрены все коренные вопросы крестьянского правопорядка, причем наметилось уже крайнее дворянское течение, представленное г. Гурко. Точка зрения самого В. высказана им в его "Записке по крестьянскому делу", представленной совещанию. Здесь В. является сторонником уничтожения крестьянской сословной обособленности, как в области права, так и в области управления и в области землепользования. Защищая свободный выход из общины, В., однако, считает необходимым сохранить некоторые ограничения распоряжения надельными землями, как средство оберечь от мобилизации крестьянский надельный фонд. Он настаивает на изъятии этой земли от ответственности по обязательствам владельца, на установлении предельной нормы сосредоточения земли в одних руках, на организации льготного с.-х. кредита и т. д. "Община должна быть в полном смысле неприкосновенной; и этот принцип, провозглашенный Высочайшей волей, одинаково нарушался бы как принудительным воздействием к переходу в личное владение, так и искусствен. поддержанием общины".

Направление, которое приняли прения в совещании, очевидно, не могло нравиться той группе, представителем которой явился г. Гурко. За ним стояли Горемыкин, Трепов, Кривошеин. Наконец, и министр внутр. дел Плеве, заменивший Сипягина уже 4 апреля 1902 г., относился к совещанию, а особенно к широко развернувшейся деятельности местных комитетов, враждебно. Как известно, здесь требования реформ свелись, несмотря на все препятствия, к требованию одной реформы, политической. И против комитетов, так же как и против отдельных деятелей, имевших случай в них высказаться, Плеве принял ряд мер. Наконец, 30 марта 1905 г., совершенно неожиданно для В., до 11 часов ночи председательствовавшего в последнем заседании, Особое Совещание было упразднено. Дела его были переданы вновь образованному Особому Совещанию по вопросам об укреплении крестьянского землевладения, под председательством И. Л. Горемыкина.

Окончательным ударом старому мировоззрению В. было развитие нашей внешней политики. В., как известно, явился решительным противником дальневосточной авантюры. Но и тут он натолкнулся на такого рода влияния, которые совершенно парализовали его сопротивление.

В качестве министра финансов В. не раз имел случай указывать на чрезмерный рост военных и морских вооружений. Уже в 1897 г., по поводу наступления срока предельного бюджета, В., "вполне сознавая, что при нынешнем вооруженном состоянии Европы, дальнейший рост военных расходов представляется, быть может, печальною, но безусловною необходимостью", тем не менее указывает на необходимость удовлетворять и новые потребности, "удовлетворение которых не может быть долго отсрочиваемо без существенного ущерба для культурных интересов страны". Для повышения налогов "есть граница, за пределами которой фискальные требования остаются безрезультатными". По поводу проекта морского министерства об усилении тихоокеанского флота, В. решительно заявил, что, "при всей желательности доведения нашего флота до могущества сильнейшей морской державы, выполнение этой задачи должно встречать непреодолимые финансовые препятствия". В. полагал, что, при необходимости содержать колоссальные сухопутные силы, "волей-неволей приходится ограничиться лишь такими задачами, которые вытекают из непосредственно угрожающей опасности". В 1902 г. В. снова указывает на быстрое возрастание военных и морских расходов, напоминая при этом, что рост доходов начинает отставать от роста расходов, и требуя бережливости для сохранения бюджетного равновесия. "Важно, - говорит он, - чтобы размер этого увеличения был определен не исключительно на основании тех предположений, которые возникнут в военном и морском министерствах, а по соображению, как с возможным ростом государственных ресурсов, так и с другими неотложными государственными нуждами". С этой точки зрения В. опасался развития нашей активной политики на Дальнем Востоке и стал на сторону министра иностр. дел в борьбе против группы лиц, вовлекавших Россию в конфликт с Японией. Идея этих лиц (гр. Воронцов-Дашков и др.) - действовать на Востоке, как Англия действовала в Индии, посредством частных обществ - была первоначально отвергнута при содействии В., Ламсдорфа, Сипягина, Куропаткина и Горемыкина. Безобразов, защищавший этот план, должен был удалиться в Женеву. Когда Плеве сделался министром, борьба против В. возобновилась. В своей брошюре "Вынужденные разъяснения по поводу отчета г.-а. Куропаткина" В. рассказал перипетии этой борьбы. Вопреки мнению Куропаткина, предлагавшего присоединить северную Манчжурию, Россия обязалась по соглашению с Китаем 26 марта 1902 г. совершенно вывести из Манчжурии русские войска в 3 срока. Однако, ген. Куропаткин вновь возбудил вопрос о присоединении северной Манчжурии. В особом совещании в Ялте, 27 октября 1902 г., В. находил, что "нужно предоставить совершение этого процесса историческому ходу дела, не спеша и не насилуя естественного течения вещей". Вернувшись, в начале 1903 г., из поездки для осмотра Сибирской и Восточно-китайской дорог, В. доложил, что "вооруженная борьба с Японией в ближайшие годы была бы для нас сущим бедствием" и что для этой борьбы "не готовы ни железные дороги, ни укрепления". В крайнем случае, по мнению В., "нам можно было бы даже и совсем поступиться Кореей" за соответственные компенсации. "Война с Японией не только будет тяжела сама по себе, но и ослабит нас на Западе и на Ближнем Востоке". Однако, с самого начала 1903 г. военный министр возобновил свои предложения. Порт-артурское совещание (июнь), при участии Куропаткина, решило, что соглашения 26 марта выполнять не следует, а нужно продолжить оккупацию Манчжурии еще на три года. Параллельно с вопросом о Манчжурии шло обсуждение вопроса о лесной концессии на Ялу. 26 марта 1903 г. состоялось, в Высочайшем присутствии, совещание по этому вопросу, в котором В. изложил соображения об опасности активной политики в сев. Корее. К нему присоединились Ламсдорф и Куропаткин, опасавшиеся тогда обострений на западной границе. Журнал этого заседания был Высочайше утвержден 5 апреля, за исключением того пункта, по которому предприятие на Ялу рассматривалось, как чисто коммерческое дело. А. М. Безобразов, бывший тогда на Дальнем Востоке, узнав о решениях совещания, вернулся в Петербург с целью добиться их пересмотра. Состоялось новое совещание 7 мая 1903 г., при изменившемся настроении. В. настойчиво повторял, что предприятие на Ялу "не коммерческое, а политическое, и что, не делая себе иллюзий, надо признать, что это - политический шаг, который возбуждает Китай и Японию и создает несомненный риск, которого он, с точки зрения министра финансов, не желает. Решить это дело, по мнению ст.-секр. Витте, может только воля Государя Императора, если Его Величество, несмотря на риск, изволит найти, что это дело так важно". В. полагал, что "необходимо взвесить, таково ли внешнее и, в особенности, внутреннее положение России, чтобы ныне на такой риск следовало отважиться". Однако же, мнение Плеве было - что на "риск" надо идти именно в виду "внутреннего положения". "Нам необходима маленькая война; иначе революцию удержать невозможно", - говорил он А. Н. Куропаткину. И решение было принято - в сторону "риска", тем более, что Куропаткин чрезвычайно приуменьшал размер этого риска - и деньгами, и людьми. Русские войска, долженствовавшие по договору эвакуировать Манчжурию, были задержаны в Фын-хуан-чене и Шахе-цзы для охраны интересов предприятия на Ялу. Это обстоятельство, как известно, имело роковые последствия. В. продолжал и далее настаивать на необходимости соглашения с Японией, вследствие чего Курино передал ему экземпляр проекта соглашения. 16 августа 1903 г. В. неожиданно для себя был заменен своим чиновником, Плеске, и переведен на пост председателя совета министров. Плеве и организаторы ялуцзянского предприятия торжествовали полную победу.

Активная политическая деятельность В. возобновилась только через два года, когда, за отказом А. И. Нелидова и Н. В. Муравьева, ему было поручено ведение переговоров с японскими делегатами об условиях мира (29 июня 1905 г.). На новом поприще дипломата В. проявил большое искусство и добился, при содействии президента Рузевельта, более благоприятных результатов, чем можно было ожидать вначале. Его личное мнение, высказанное в письме от 17 июня одному высокопоставленному лицу, было, что чем дольше протянутся военные действия, тем невыгоднее будут условия мира. Но его приезду в Америку предшествовало интервью, в котором высказывалась уверенность, что Россия совсем не побеждена, и что переговоры бесполезны, так как японцы предложат неприемлемые условия мира, которых Россия не примет. На втором же заседании русские делегаты категорически отвергли четыре пункта японских условий (в том числе контрибуцию). Рузевельт, в качестве посредника не желавший перерыва переговоров с самого начала, убедил обе стороны сперва обсудить остальные, менее спорные пункты. Этот порядок оказался чрезвычайно благоприятным для русских делегатов, так как русские вначале получили возможность обнаружить уступчивость, а в конце главное разногласие свелось к вопросу о деньгах. В., сумевший расположить к себе лично симпатии американского общественного мнения, очень искусно воспользовался переменой общественного настроения. Ссылаясь на эту перемену в кругах, прежде симпатизировавших японцам, Рузевельт уговорил японских делегатов, по соображениям этическим, отказаться от военного вознаграждения. Под угрозой немедленного отъезда, японцы, наконец, согласились ограничиться уже сделанными уступками. 16 августа В. телеграфировал об успехе своей миссии.

Возвращение В. в Россию совпало с разгаром общественного движения в пользу демократической конституции и широких социальных реформ. Выработанная в его отсутствие совещательная "Булыгинская дума", с крайне ограниченным избирательным законом, не удовлетворяла общим требованиям и не только не остановила волнения, но, напротив, вызвала новый взрыв общественного недовольства. На В. смотрели, как на единственного человека, который может вывести власть из затруднительного положения. Со всех сторон В. слышал, что для этой цели предлагаются приемы "диктатуры" и усмирения "смуты" оружием. Однако же, эти приемы, в сущности, уже были использованы и лишь повели к ухудшению положения. В. понимал, что одной силой нельзя добиться успеха, особенно в такой момент, когда русские войска еще находились на Дальнем Востоке. Надо было искать поддержку в сочувствии общества; а для этого необходимо было сделать уступки ,по крайней мере, одной части общества, чтобы затем с ее помощью разбить "смуту". Минимум уступок, формулированный Булыгинской комиссией, оказался недостаточным. Следовательно, надо было идти далее. Но далеко? Определение этой границы было делом политического такта, который должен был считаться с упорством старого режима, с одной стороны, и с недоверием и подозрительностью общественных кругов, с другой. Старый славянофил и сторонник "социальной монархии" провел границу не там, где ее проводило общество, хотя и значительно дальше, чем ее хотела бы провести власть. И сам он смотрел на себя, и общество скоро стало на него смотреть, как на представителя интересов одной из борющихся сторон. Это лишило В. деятельной поддержки общества, а без общественной поддержки он скоро стал не нужен и для той власти, которая смотрела на него вначале, как на избавителя от кризиса.

История этого, наиболее интересного периода в деятельности В., не скоро еще будет написана. В общих чертах ход событий, в которых участвовал В., представляется в следующем виде. Вскоре по возвращении из Портсмута, В. составил докладную записку, в которой изложил свои мысли о положении. О содержании записки можно судить отчасти по напечатанному докладу 17 октября, который составляет краткое извлечение из нее. Исходя из "необходимости удовлетворить желания широких слоев общества (но не "требования отдельных кружков, хотя бы и резко выраженные") путем той или другой формулировки гарантий гражданского правопорядка", В. предлагал "теперь же, до законодательной санкции через Г. Думу", "стремиться осуществить" основные элементы правового строя: свободу печати, совести, собраний, союзов и личной неприкосновенности. "Укрепить" эти основы и "уравнять перед законом всех подданных, независимо от вероисповедания и национальности", предоставлялось уже дальнейшей, "нормальной законодательной разработке". К последующему моменту "нормальной" законодательной деятельности отнесено было и "установление таких учреждений и таких законодательных норм, которые соответствовали бы выяснившейся политической идее большинства русского общества и давали положительную гарантию неотъемлемости дарованных благ гражданской свободы". Под этим уклончивым определением, очевидно, разумелась "конституция", называвшаяся в докладе В. "правовым порядком". "Дальнейшее развитие" положения о Думе ставилось, словами манифеста 6 августа, столь же неопределенно "в зависимость от выяснившихся несовершенств и запросов времени". Намечалось введение выборного элемента в Г. Совет ("ибо только при этом условии можно ожидать нормальных отношений между этим учреждением и Г. Думой"), "стремление к устранению исключительных положений", "искреннее стремление к осуществлению мер, предрешенных указом 12 декабря 1904 г." (составленным под руководством В., как председателя совета министров, и уже через месяц положенным под сукно), "полное невмешательство в выборы в Г. Думу" (предуказанное еще Булыгину), "поддержание престижа Думы", "поскольку (ее) решения не будут, что невероятно, коренным образом расходиться с величием России", "экономическая политика ко благу широких масс, разумеется, с ограждением имущественных и гражданских прав, признанных во всех культурных странах" (т. е. в духе записки по крестьянскому делу). Для успешности выполнения программы "необходимым условием" ставилась "однородность состава правительства" и воздействие на "всех агентов власти, от высших до низших", в смысле "практического проведения в жизнь новых стимулов гражданской свободы".

После подачи этой записки, ставившей, как видим, довольно осторожно и неопределенно основные вопросы, волновавшие общество, В. был принят в аудиенции 9 октября, где, по-видимому, и указал на альтернативу, формулированную в брошюре г. Морского ("Исход росс. революции 1905 г. и правительство Носаря"): "если у вас имеется достаточная материальная сила, то пробуйте действовать силой, т. е. вводите военную диктатуру", как советуют гр. Пален, Игнатьев или адмирал Чихачев. "Он, гр. В., для этого непригоден, потому что мало верит в плодотворность применения физической силы при наболевших и назревших вопросах внутренней жизни и притом является убежденным противником излишнего пролития крови. Чувства и мысли разбивайте умом и талантом, убеждал гр. В."

С этим, как кажется, не только были согласны, но даже находили, что предлагаемые В. меры недостаточно быстро реагируют на возбужденное настроение общества. На следующий же день, 10 октября, началось забастовочное движение в Москве, Харькове, Ревеле; в ближайшие два дня забастовка распространилась на Смоленск, Козлов, Екатеринослав, Минск, Лодзь, Курск, Белгород, Полтаву, Самару, Саратов и, наконец, на самый Петербург. Под впечатлением этих событий сторонники диктатуры, в виду отсутствия вооруженной силы, которую можно было бы противопоставить бастующим, замолкли, и быстро явилось сознание необходимости пойти немедленно на уступки. На сторону этого мнения склонился и фактический диктатор (с 9 января 1905 г.), генер. Трепов. Простое утверждение доклада В. по формуле "быть по сему" уже считалось недостаточным. Противники В. хотели опубликовать неизбежные уступки в форме Высочайшего манифеста, упрекая В. чуть не в республиканских стремлениях за желание связать переворот со своим именем и докладом. Появились и проекты манифеста, составленные И. Л. Горемыкиным и бар. Будбергом. Гражданские "свободы" в них объявлялись не в виде обещаний и общих принципов, а прямо в виде окончательных законов. С другой стороны, законодательные права Думы были выражены крайне неопределенно. Увидев, что манифест необходим, и трижды получив приказание составить его, В. поручил составление кн. Алексею Оболенскому и управляющему делами комитета министров, Вуичу, уже в последнюю минуту, будучи вызван на аудиенцию 14 октября. Тут же текст был установлен и проект манифеста представлен в Петергоф. На предложение внести в свой проект изменения В. ответил отказом, поставив в зависимость от принятия своего текста и свое согласие занять пост председателя совета министров. Переговоры и колебания продолжались еще два дня. На сторону В., под влиянием охватившей всех паники, стали очень влиятельные лица при дворе, и утром 17-го его проект был принят. Кроме провозглашения гражданских свобод, здесь была указана необходимость немедленного, "не останавливая предназначенных выборов", расширения избирательного закона и на "те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав" (т. е. интеллигенцию и рабочих), "предоставив за сим дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку", и столь же "непреклонная воля" - "установить, как незыблемое правило", законодательные права Думы и право "действительного" надзора за "закономерностью" действий администрации. Однако, все это было дано лишь как директивы, "выполнение" которых возлагалось "на обязанность правительства".

Апологеты В. подчеркивают, что изданием манифеста 17 октября была достигнута та цель, которая имелась в виду. "Благоразумная" часть общества удовлетворена, и тем облегчена борьба правительства с "революцией". В действительности, акт 17 октября недостаточно считался с требованиями "благоразумной части" общества, а страх перед "революцией" он сильно преувеличивал. Трудно было рассчитывать на сближение с "благоразумной" частью общества, когда самая правовая основа нового строя оставалась неопределенной и имя "конституции" не было произнесено. Зная В. за принципиального сторонника самодержавия, общество видело в этих умолчаниях и двусмысленностях определенную цель. Оно ждало поступков правительства и готово было, конечно, поддерживать шаги, направленные к осуществлению нового порядка. Вместо этого, оно видело, что вся энергия власти направлена на подавление "смут и волнений". С указания на них начинался и самый манифест 17 октября. Параллельно с правительством В., потерявшим силу уже в первые три недели власти, действовало правительство Трепова, и организовался, при прямом участии тех же лиц, которые настаивали на подписании манифеста, союз русского народа и общество активной борьбы с революцией. "Кровавое рукоприкладство" Трепова выразилось в первые же дни после 17 октября, в волне погромов, прокатившихся по России.

Первыми актами В., по вступлении в министерство, была борьба с "советом рабочих депутатов" и обсуждение вопроса о министерстве из общественных деятелей. Силу "совета" В. чрезвычайно преувеличивал. Его апологет признает, что В. "вначале вынужден был считаться с успехами, уже достигнутыми революцией, и недоверием общества к правительству". Когда была объявлена (2 ноября) вторая забастовка, В. созвал (4 ноября) совет министров "для всестороннего обсуждения вопроса о том, своевременно ли произвести арест Носаря и совета рабочих депутатов". Интересные сведения об этом заседании сообщены в брошюре г. Морского. Лицо, хорошо знакомое с положением, "по близости всей своей службы к фабричным рабочим", сообщило министрам, в полном согласии с личными взглядами В., что "немедленный арест мог, пожалуй, подвергнуть столицу ужасам хотя и краткосрочной анархии и разрушения и возродить пережитки парижской коммуны" ("хроническое зло, с которым в эту пору постоянно приходилось считаться кабинету, заключалось в недостаточности войска"). Но в ближайшем будущем предвиделся "упадок и разложение в настроении рабочих", средства которых были истощены двумя забастовками. Предвиделось сопротивление забастовке со стороны фабрикантов и заводчиков, так как одним из лозунгов второй забастовки было насильственное проведение восьмичасового рабочего дня. "Подведя итог суждениям", В. предложил "отложить решительные действия впредь до выяснения неминуемых последствий забастовки". По заявлению Носаря, "то, чего не мог сделать гр. В., в том помогли ему предприниматели"; и г. Морской прибавляет: "конечно, не без ведома гр. В.". "По его плану и личному содействию, - подтверждает Носарь, - капиталисты выбросили тысячи рабочих на мостовую". И г. Морской не может отказать Носарю в проницательности.

"Около 10 ноября гр. В. имел уже веские основания для уверенности", что арест может состояться без кровопролития. 26 ноября был арестован Носарь, а 3 декабря весь "совет": "некоторое замедление произошло, дабы произвести арест всех депутатов сразу". "Арест совета р. деп. и упадок рабочего движения развязали руки правительству, и тогда для него открылась возможность активного выступления в столице против революции. На этот путь правительство и вступило, начав с ареста революционных организаций и с преследования злоупотреблений печатным словом" (закрытие 8 газет за напечатание манифеста 2 декабря). Другие меры, принятые В. по мере того, как войска возвращались из Сибири в Россию, были - демобилизация запасных, как беспокойного элемента, посылка в Прибалтийский край, для усмирения революции, 40 рот пехоты, 28 эскадронов кавалерии и казачьих сотен, при 18 орудиях, объявление военного положения в Ц. Польском, меры по усмирению московского восстания, по прямому соглашению В. с адм. Дубасовым, и посылка в Сибирь карательных отрядов Меллера-Закомельского и Ренненкампфа с полной свободой действий, "покуда не откроется правильное движение".

В то же время В. вел оживленные переговоры с общественными деятелями разных прогрессивных оттенков. Первоначально его мысль была - пригласить Д. Н. Шипова, как государственного контролера, А. И. Гучкова, как министра торговли, Е. Н. Трубецкого, как министра нар. просвещения, и кн. С. Д. Урусова, как министра внутр. дел. Затруднение было в последнем назначении, так как кн. Урусова В. нашел недостаточно подготовленным для заведования политической полицией. Таким же признал он и себя, когда общественные деятели стали настаивать на его собственной кандидатуре. А на его кандидата, Дурново, не соглашались его собеседники. Была выдвинута, мимоходом, кандидатура П. А. Столыпина, лично тогда неизвестного В. На нее соглашались два общественных деятеля, но другие (в том числе Шипов) протестовали, не считая этого кандидата надежным. Что касается программы будущего министерства, прежде всего поднят был вопрос об избирательном законе. Общественные деятели заговорили о немедленном введении всеобщего избирательного права, без чего не могло быть речи о поддержке общества. В. остался в намеченных им пределах, хотя и согласился на представление законопроекта общественными деятелями. Проект несколько запоздал и был представлен в совет министров вместе с проектом В. В совещании присутствовали Шипов, Гучков, М. Стахович, гр. А. Бобринский, Кузьмин-Караваев. Все они поддерживали контрпроект, и к ним присоединились некоторые министры. После этого состоялось заседание под председательством Государя, где присутствовали Гучков, Шипов, гр. Бобринский. В., по его свидетельству, объективно излагал преимущества и неудобства обоих проектов, что вызвало впоследствии обвинение против него, что он поддерживал всеобщее избирательное право. Конечно, по существу он остался при своем проекте, и в этом смысле был издан закон 11 декабря.

Естественно, что обращаясь к определенным общественным деятелям, В. должен был заинтересоваться вопросом, кто их поддерживает. Шипов указал В. на земские съезды. Но Шипов принадлежал к меньшинству этих съездов, конституционалистом стал только после 17 октября. При всем уважении к его личности, большинство съезда, уже в сентябре принявшее программу определенных политических реформ, не могло поддержать министерской кандидатуры Д. Н. Шипова, не зная отношения В. к программе большинства. По телеграфному приглашению В., бюро съездов отправило к нему депутацию (Ф. А. Головин, кн. Г. Е. Львов и Ф. Ф. Кокошкин), выяснившую взгляд большинства на политическое положение. Бюро и его депутация не могли решать за съезд, но было сразу ясно, что точка зрения съездов для В. неприемлема. В. надеялся, что земцы не будут возбуждать крупных и острых вопросов, какими он считал, прежде всего, вопрос о формальном признании конституции и о пределах прерогативы, о всеобщем, прямом, тайном и равном избирательном праве, об автономии Польши, о способе выработки учредительного акта. В. хотел бы оставить все это в стороне и на 2-3 года заняться ближайшими задачами, восстановлением земства и городского самоуправления на началах реформ Александра II и т. п. Такие задачи не только не отвечали важности момента, но были бы отступлением даже от программы доклада гр. Витте. Мысль о поддержке съездом министерства общественных деятелей приходилось оставить. Тогда надежда на поддержку была возложена на предстоявший земский и городской съезд (6-13 ноября), который для этой цели даже предлагалось собрать в Петербурге. Но съезд собрался, по-прежнему, в Москве и, несмотря на энергические настояния В. Д. Кузьмина-Караваева и Е. Н. Трубецкого, не вотировал "доверия" министерству В., а обещал лишь поддержку при условии "правильного и последовательного проведения конституционных начал манифеста", "немедленного издания акта о всеобщей и т. д. подаче голосов", немедленного же (не дожидаясь Г. Думы) "осуществления в законодательных нормах всех основных начал политической свободы" (законопроекты о "свободах", разработанные бюро, были представлены В. частным образом, но на его "временных правилах" не отразились) и передачи выработки конституции первому собранию народных представителей. Для сообщения В. своих решений съезд уже от себя решил послать В. депутацию в составе С. А. Муромцева, И. И. Петрункевича и Ф. Ф. Кокошкина. Депутация эта, принятая В. 22 ноября, однако, встретила уже совершенно другое отношение к себе, чем первая. Ее заставили долго ждать, и только 1 декабря одному из членов ее был сообщен одобренный советом министров ответ, в котором в угрожающем тоне предлагалось земским деятелям "дать себе отчет в последствиях" своего отказа от поддержки правительства. Требования же депутации были объявлены "отклонением с пути" осуществления манифеста. Такой ответ показывал, что у правительства, действительно, "развязаны руки" и что отныне оно будет искать поддержки у иных общественных элементов. Противовес земским съездам решено было создать в виде особых контр-съездов, и местные органы самоуправления получили приглашение от В. выбрать по четыре представителя на случай созыва нового съезда. Те из общественных деятелей, которые еще продолжали вести переговоры с В., принялись в то же время за организацию партии 17 октября. В воззваниях этой партии ее противники (уже сформировавшаяся партия большинства съездов, конституционно-демократическая) обвинялись в желании расчленить Россию на части и провозгласить демократическую республику. Рассчитывая таким образом подействовать на часть общества, проникнутую "буржуазным страхом" перед "революцией", уже разбитой, правительство, в сущности, переносило борьбу на почву самого манифеста 17 октября и его толкования. Тогда как общество хотело идти вперед, в направлении конституционной монархии, - и, во всяком случае, не отступать ни шагу назад от манифеста, правительство и его новые друзья объявили своим лозунгом "ни шагу дальше", что в действительности равнялось постепенному ограничению и отбиранию назад уже данных уступок. В правящих сферах после победы над "активной революцией" уже жалели о сделанных сгоряча уступках, и виновника этих уступок уже усматривали в В. И чем более приближался момент созыва Г. Думы, тем энергичнее старая законодательная власть, одно время уже считавшая себя упраздненной, работала над созданием "временных" и органических законов, цель которых была - поставить деятельность будущей Думы в определенные рамки. В противоречие с докладом В. были созданы "учреждения и законодательные нормы", которые первоначально предполагалось предоставить "нормальной" деятельности народного представительства, а "основные элементы правового строя", подлежавшие немедленному осуществлению, продолжали отсутствовать и в законах, и в текущей административной практике. Конечно, эта полная перестановка плана В. уже свидетельствовала о полной потере им влияния в области внутреннего управления. Приглашенный им в министры Дурново предпочел идти с более влиятельным Треповым, старым противником В., влиявшим тогда на назначение и смену всех министров. Особенно энергично ополчилось против В. дворянство, раздраженное циркуляром 3 ноября о покупке дворянских земель по справедливой, а не по повышенной цене, и особенно слухами о предстоящем принудительном отчуждении земель. Проект принудительного отчуждения, собственно, явился из очень консервативных сфер. Это было время, когда адмир. Дубасов, только что вернувшийся из объезда губерний, затронутых аграрным движением, говорил, что лучше всего отдать крестьянам то, что они захватили, и узаконить этот захват торжественным актом. В сферах, вообще, были раздражены на дворянство за участие в освободительном движении, и всю надежду начали возлагать на крестьянство. Из придворных сфер, через Трепова, В. и получил составленный Мигулиным проект манифеста о дополнительном наделении крестьян, в котором допускалось принудительное отчуждение частновладельческих земель. В совете министров проект этот был отвергнут, главным образом вследствие крайней неопределенности и сомнительной исполнимости содержавшихся в нем обещаний. После этого главноуправляющий земледелием и землеустройством Н. Н. Кутлер представил в совет министров свой проект удовлетворения земельной нужды крестьян, в котором предполагалось употребить годные для этой цели казенные и удельные земли и часть частновладельческих, путем принудительного отчуждения последних. Проект обсуждался в совете министров при участии нескольких членов гос. совета, специально приглашенных, но не нашел поддержки. В. допускал принцип принудительного отчуждения, но только как исключение, а не как общую меру. Другие указывали на неопределенность результатов, к которым привело бы осуществление проекта, третьи выставляли юридические возражения против принудительного отчуждения в пользу крестьян вообще. Однако, окончательная судьба проекта не была решена; соглашение считалось возможным, и была образована даже комиссия под председательством Н. Н. Кутлера для выработки оснований такого соглашения. В единственном заседании этой комиссии обнаружилась, однако, невозможность соглашения между Кутлером и представителями ведомств, отвергавшими самый принцип принудительного отчуждения частновладельческих земель. Противники проекта распространили его в чиновных и придворных сферах, чем вывели вопрос из области делового обсуждения в область большой политики и политических интриг. Кутлер должен был выйти в отставку, и разработка аграрного вопроса получила совсем другое направление. Был выработан проект, по содержанию соответствовавший появившемуся впоследствии указу 9 ноября 1906 г. Однако, в начале 1906 г. и эти предположения не получили дальнейшего движения, так как государственный совет нашел, что вопрос надо представить на обсуждение Гос. Думы.

К числу мер, принятых с целью обезвредить деятельность будущего представительства, относилось и составление "основных законов". Опасение, что Г. Дума займется составлением учредительного акта и что там поднимут вопрос о республике, побудило Трепова остановиться на мысли - составить и опубликовать новые "основные законы" до Г. Думы. Против издания их возражали сторонники Г. Думы, не желавшие ссориться с первыми народными представителями. В. был за издание "основных законов", отчасти по тем же основаниям, как и инициаторы этой идеи, отчасти же по тому соображению, что иначе, в случае роспуска Г. Думы, ничего не останется от нового строя, кроме манифеста 17 октября, юридическая необязательность которого была ему ясна.

Падение влияния В. сказалось в том, что ему было сообщено о проекте "основных законов" уже тогда, когда текст их, по поручению Трепова, был составлен бар. Икскулем и Харитоновым, В. рассказал сам впоследствии в Г. Совете, как он отнесся к этому тексту. Ему не понравилось слишком буквальное заимствование проекта из иностранных конституций, и он счел своим долгом приблизить проект к своему пониманию русского государственного строя. Он явился самым горячим защитником прерогатив Монарха в области иностранной политики и военного управления (ст. 12, 14 и 96 Осн. Зак.). Ту же роль, взятую на себя в совете министров, В. продолжал и в следующей стадии обсуждения, в Царском Селе. Большинство этого совещания оказалось либеральнее В. и в вопросе о контингенте армии (В. предлагал оставить в силе прошлогодний контингент, если бы Г. Дума отвергла его), и в вопросе о несменяемости судей (право смещения в исключительных случаях предоставлялось Государю). Зато при обсуждении статьи (77) о принудительном отчуждении В. отстоял существующий текст против возражений гр. Палена и Горемыкина, доказывавших, что Г. Думе нельзя даже позволить обсуждение проекта о принудительном отчуждении. В. не боялся в этом отношении Г. Думы, полагая, что ее "крайности" будут исправлены Г. Советом. Его противники уже тогда считали необходимым распустить Думу, если она коснется этого вопроса. Впрочем, никакого решения тогда принято не было.

Неудачный для правительства исход выборов в первую Думу по закону 11 декабря вызвал новое недовольство автором этого закона. Рассчет официоза В. на "сереньких", т. е. на крестьянство, явно не оправдался. А попытка заговорить о возможности сближения с к.-д. большинством Думы тоже слишком явно противоречила всей тактике кабинета и всем его мерам предосторожности против Г. Думы. Гарантировать себе поддержку либералов В., очевидно, не мог. А организовать поддержку правых и монархистов - гораздо лучше его могли другие. В. был еще нужен для окончания одного дела, долженствовавшего дать последнюю гарантию против народного представительства: для заключения займа, который бы "развязал руки" правительству со стороны финансовой. Заключение займа в Париже было ответом на русскую поддержку, оказанную Франции в Алжезирасе. И в этом отношении В. явился посредником, так как внешние дела, благодаря близости с гр. Ламсдорфом, оставались в кругу его личного влияния до самого конца его премьерства. Его личное вмешательство в переговоры, в форме письма к имп. Вильгельму (⁷/₂₀ февр.) с просьбой об уступках в мароккском вопросе, два письма к В. германского императора и телеграмма Бюлова лично ему (12 марта н. с.) свидетельствуют о значении, которое приписывалось его влиянию. В день заключения займа В., как ранее предполагалось, подал в отставку, и отставка была принята. Милостивый рескрипт от 22 апреля подчеркнул те же заслуги В., которые выдвигает и его апологет, г. Морской. "В борьбе (с препятствиями, чинимыми крамольниками) вы проявили отличающую вас энергию и решительность... Своей опытностью в финансовом деле вы содействовали упрочению государственных ресурсов, обеспечив успех заключенного Россией займа".

Мотивы отставки В. были многочисленны и достаточно основательны. Он видел себя предметом "всеобщей травли". Революционеры кляли его за меры борьбы против активной революции. Либералы-за защиту прерогатив монарха в основных законах, как думал он сам, и за многое другое. Консерваторы - за то, что перелом к обновленному строю, несмотря на всю половинчатость и неопределенность, все-таки совершился. Дворяне и "бывшие служилые люди" смело шли в сферы с критикой В. В то же время, принимая на себя все удары, В. имел только тень власти. Местная администрация находилась в руках Дурново. Подавив "фактические проявления революции скопом", В. должен был видеть, как прямолинейный образ действий министра внутр. дел плодил недовольство в обществе и губил результаты, стоившие стольких усилий. Самый исход выборов В. склонен был объяснять, как протест против управления Дурново. При наличности крупных разногласий не только в тактических, но и в программных вопросах, напр., в крестьянском, вероисповедном, еврейском, солидарное выступление в Гос. Думе поставило бы В., как и самого Дурново, в неловкое и трудное положение. Предполагавшаяся тактика Горемыкина по отношению к Думе, если она займется аграрным вопросом (который В. считал вопросом основным), была такова, что В. считал последовательным на него возложить и последствия этой тактики. Как известно, потом Горемыкин, в свою очередь, переложил эту ответственность, вместе с властью, на П. А. Столыпина.

Уже получив отставку, В. узнал, что мнение о необходимости издания основных законов поколебалось. Проект стал известен в печати и вызвал такое недовольство общества, что необходимость исправлений в более либеральном духе почувствовал даже Трепов. А с вопросом о поправках стал снова на очередь вопрос о том, издавать ли, вообще, до Думы, основные законы. В. в этот критический момент настойчиво высказался в пользу издания "основных законов". Они и были изданы, с кое-какими поправками либерального характера. Вычеркнуто было, между прочим, из проекта В. право менять организацию министерств в порядке верховного управления, и внесена статья о контр-асигновании министром Высочайших актов (24-я).

Получив отпуск, В. уехал за границу, и его пребывание там одно время (июнь 1906) грозило превратиться из вольного в невольное. Издалека он следил за судьбой собранной им первой Думы, иронизируя над "безмолвностью скалы" - Горемыкина, принимающего на себя все удары, осуждая неполитичность его аграрного обращения к народу мимо Думы, и еще строже судил о "безумии роспуска на популярном вопросе". В черносотенной печати открыто велась травля В., вплоть до угроз убийством. По возвращении в Россию, на В. было произведено покушение посредством бомбы, подложенной в печь его дома. План бросить бомбу во время проезда В. в Гос. Совет не осуществился, потому что подговоренный убийца - социалист убил своего подстрекателя - черносотенца, некоего Казанцева. Нити сговора вели очень далеко. Расследование дела встретило препятствия, что вызвало очень резкую переписку между В. и П. А. Столыпиным. В конце концов дело было вовсе остановлено. В последние годы В. все чаще выступал в Гос. Совете с заявлениями, свидетельствующими о его демократизме (юбилей 19 февр.) и его лояльности верноподданного (В. признает, что "самодержавие" сохранилось, а исчезло лишь "самовластие"). Реабилитация прошлого В., главным образом, с последней точки зрения, предпринята им лично и его апологетом (псевдоним - А. Морской) в целом ряде брошюр, цитировавшихся выше. Впрочем, резкий отрицательный отзыв о Рузевельте в одной из брошюр вызвал письмо В., в котором он дезавуирует г. Морского. В очень резкой полемике с г. Стишинским В. старался снять с себя обвинение в поддержке законопроекта о всеобщем избирательном праве. В последних кампаниях правой части Г. Совета против П. А. Столыпина (по поводу нарушения прерогатив и по поводу западного земства) В. принял живое участие. Его речи в Г. Совете вызывали все более интереса и внимания, по мере того как слабел страх перед прошлой деятельностью В., вызвавшей опалу. С другой стороны, В. все более категорично высказывался в пользу "конституции", находя теперь, что при данных условиях этот режим лучше обеспечивает государство от неожиданных катастроф, хотя и не содействует ярким проявлениям личности и таланта. Но, делая эти уступки "практике", В. в то же время продолжает "в теории" верить в огромные преимущества самодержавного режима. Таким образом, В. не хочет, очевидно, порвать ни одной из тех струн, на которых ему приходилось играть в бытность его во власти. Есть ли это только старая привычка ума, или также и тактика искушенного долгим опытом политического деятеля, сказать нелегко. Во всяком случае, последствием этого является то, что ни одна общественная организация не доверяет В., хотя некоторые и не прочь воспользоваться его услугами. Толки о стремлении В. вернуться к власти опровергаются наличностью таких препятствий, которые нельзя не признать длительными, а также и малой вероятностью скорого возвращения тех исключительных условий, при которых шире всего развернулась деятельность В. Как человек, реально смотрящий на вещи и одаренный недюжинным умом, В. не может не понимать этого, хотя с другой стороны, по его же словам, "политическая жизнь каждого народа исполнена бываете всякого рода случайностей". Трудность подняться для В., во всяком случае, заключается не столько даже в редкости и чрезвычайности таких "капризов истории", сколько в только что отмеченной изолированности его среди современных политических течений, изолированности, созданной своеобразностью его психики, его взглядов и убеждений, также как результатом этой психики и этих взглядов, - всем его политическим прошлым^*).

^* (Эти строки были написаны до события 1-го сентября 1911 г. После кончины П. А. Столыпина, В. был формально назначен председателем финансового комитета, что рассматривалось как первый шаг к возвращению В. к активной политической деятельности. В то же время появился ряд разоблачений, вызвавших письменные заявления В. о его участии в акте 17 октября, о переговорах с общественными деятелями, о сношениях с Гапоном. В. категорически заявил, что его роль в издании акта 17 октября составляет для него лучшее воспоминание его жизни, и резко обвинял октябристов за то, что они превратили конституцию в "труп" и подменили "подлинную Джоконду" - фальшивой. Конечно, эти отзывы более характерны для теперешнего настроения В., чем для оценки той действительной роли, которую в свое время В. предназначал октябристам в деле осуществления манифеста, вразрез с настроением прогрессивных общественных кругов (см. выше). П. М.)